А руки и во сне бросали уголь в топку...

Правда о войне строками дневника Лидии Бугровой
Однажды наступает момент, когда понимаешь, что дневникам, письмам, воспоминаниям твоих близких, прошедших вздыбленными военными и прифронтовыми дорогами, уже недостаточно просто лежать в семейном архиве. Этим материалам по праву стать частицей летописи, которая вписана в историю страны Великой Отечественной войной. Так случилось и с дневником Лидии Ниловны Бугровой. Из семейного архива их прислала дочь – Любовь Егорова.
Сама Любовь Николаевна окончила в Бологое 12-ю школу, затем факультет РГФ Тверского государственного университета. Сорок лет отдала народному образованию, из них двадцать − работала директором школы №2 в Торжке. Она рассказывает:
- В 1941 году моей маме, Лидии Ниловне Бугровой (в девичестве − Григорьевой), исполнилось 17 лет. Она жила в Бологое в няньках. Родом же была из деревни Черная Грязь Фировского района, из крестьянской семьи. Получив паспорт, решила устроиться на работу, но, вернувшись домой, обнаружила повестку на оборонные работы под Осташков…
С этого момента и полистаем дневниковые записи Лиды Григорьевой, а в скобках будем давать пояснения.
«Деревня, куда нас, в основном молодых девчонок, привезли, была под немцем, которых наши войска только что выбили. Видно, большая и красивая была деревня, даже церковь имелась, но к нашему приезду остался один домишко, да и тот без крыши и окон...
Мы строили в лесу дзоты и рыли пулеметные окопы вдоль железной дороги. Делали все прочно, лес клали в два наката.
Когда немцев погнали дальше, нас стали помаленьку отпускать домой. Я тоже вернулась в Бологое, пошла в военкомат проситься, чтобы взяли в армию. Но набор девушек закончился. Не зная, куда податься, пошла на стройку учиться на маляра и сестру младшую, Зину, взяла с собой.
Нам дали места в общежитии, а работать стали в НГЧ-2 – дистанции гражданских сооружений. Потом нас, кому было 18 лет, откомандировали в паровозное депо учиться на курсах поездных кочегаров. Группа была большая, 46 человек, в основном девушки.
После курсов мы, три девчонки, попали на угольные грузоподъемные краны. Работали помощниками машинистов. Потом меня отправили учиться в Дорожную техническую школу, и после ее окончания я стала работать помощником машиниста на пассажирских паровозах серии СУ. Возили всякие составы, по большей части воинские и санитарные поезда.
Домой не уходили вовсе, жили в вагоне, который назывался теплушкой. 18 часов на паровозе и 18 часов в теплушке. Я долго не могла привыкнуть спать на колесах, но, когда намаешься, будешь спать где угодно.

Однажды везли мы с Малой Вишеры воинский состав до Бологое. Не успели отцепиться, как к нашему поезду прицепили другой, сэкипированный паровоз, а нас скорее отправили под экипировку. (Экипировка, в прямом смысле слова, − снаряжение. Для паровозов подготовка к очередной поездке связана с заправкой водой, получением угля, смазочных, обтирочных и других материалов. Необходимо засыпать песок в песочницу. Он понадобится для подсыпки под колеса на крутых подъемах. Еще надо прочистить топку котла, зольник, дымовую коробку, продуть котел, жаровые и дымогарные трубы, а после всего этого надо очистить и обмыть сам паровоз − хлопот множество).
Любовь Егорова и журналист Маргарита Сивакова читают дневники Лидии Бугровой
Мы быстро набрали воду, уголь, дрова, мазут, масло, и наш паровоз прицепили к пустому пассажирскому составу. Поехали в сторону Окуловки. Нам ничего не говорят, только торопят. Оказалось, в Поплавенце (эта станция печально известна и по крушению скоростного поезда «Аврора» уже в наше время – в августе 1988 года) немецкие стервятники разбомбили пассажирский поезд. Бомба попала прямо в паровоз, погибла вся бригада.
Поезд был разбит в щепки. Всю ночь мы вытаскивали людей из-под горящих вагонов, перевязывали раненых и разбирали пути, чтобы быстрее пустить эшелоны. Особенно тяжело было смотреть на убитых – детей, стариков, военных. Очень запомнился молодой лейтенант. Вытащили мы его из-под обломков, думаем: стонет, значит, живой. А у него обеих ног нет, и кровь свищет. Как могли, перевязали его, но до Бологое не довезли.
Еще женщина была, с двумя мальчиками. Старшего сразу убило, а маленький был живой, но очень напуганный, а матери оторвало ногу. Она прыгала на одной ноге и звала старшего мальчика. Мы ее взяли под руки и повели в вагон, а она спрашивает: «У меня все на месте, я не ранена?» Это был кошмар, забыть невозможно. Тот поезд с ранеными мы привезли в Бологое.
Всю войну под страхом работали. Едешь − рот не разевай, надо в топку дрова шуровать, за давлением пара и за водой в котле следить и в небо во все глаза смотреть, немецкие самолеты не прозевать. Немец, как правило, появлялся тихонько из-за леса, как будто аэродром где-то рядом, и начинал бомбить. Сбросит бомбы и, если не попадет в поезд, то спустится совсем низко и начинает строчить из пулемета. Сумеем проскочить – хорошо.

Однажды в Бологое прибыли американские паровозы. Наши бригады послали их разгружать. На разгрузке я и познакомилась с Николаем Бугровым, молодым парнишкой из деревни Рютино. Был он небольшого роста, но очень работящий. Рассказал, что живет в паровозном общежитии в военном городке рядом с госпиталем: железная дорога подходила туда близко, и раненых подвозили прямо в вагонах.
Я тоже перешла жить из теплушки в паровозное общежитие. В нашей комнате размещалось 12 девушек, все из разных мест, работали поездными кочегарами, помощниками машинистов. Смена у всех была в разное время, и всегда случалось, что кто-то спал, кто-то собирался в депо, кто-то был в поездке. Работали все столько, сколько было нужно.
Однажды я не слезала с паровоза пять дней, потому что мои сменщики были демобилизованы. На шестые сутки они прибыли в депо, и я пошла просить нас сменить. Мне ответили, что идет собрание, после него все и выяснится. А я уже не могла держать лопату в руках, набив кровавые мозоли.
Пришла снова. В красном уголке играла музыка, и комсомольцы танцевали вальс. Я громко при всех сказала, чтобы мне дали смену: раз народ танцует, значит, свободные бригады есть. Моей смелости засмеялись, кто-то сказал: «Спляши, тогда дадим смену». Заиграла плясовая, и я пошла плясать прямо с грязным лицом и в грязной спецовке, и нам дали смену. После столовой уже не помнила, как добралась до общежития. Хотелось спать, спать, спать… Спала долго, тяжело и беспросыпно, а руки во сне все бросали и бросали уголь в топку.
До общежития с работы мы еле доползали, валились замертво на топчанах из досок на двух козлах. Но молодость брала свое. Иногда ради шутки отдохнувшие после поездки ребята выносили на улицу спящих, но те не просыпались даже на морозе...

Без смены приходилось ездить еще не раз. Как-то встали под экипировку в Малой Вишере. Поезд был тяжелым, сожгли все дрова и уголь, воды – на дне. Подъехали под колонку, и я стала набирать воду. «Тендер у паровоза большой, - подумала, - наполняться будет долго». Стояла и смотрела, как вода течет в бак, и не заметила, что заснула прямо на тендерной лестнице. Вода уже побежала и на меня, и в будку машиниста дяди Коли Трофимова. Он закричал, да я уж и сама проснулась, испугалась, давай скорее закрывать колонку. Только кран у нее был как руль у шофера в кабине. Пока я его закручивала, вода лилась и лилась, и я оказалась на морозе вся мокрая. Хорошо, что смена кончилась, и я пошла в вагон сушиться.
Лидия Ниловна Бугрова в кругу своей семьи
А с Николаем Бугровым, моим будущим мужем, вот что приключилось. Он так же, как и я, ездил помощником машиниста несколько поездок без смены. Да и стыдно было в войну просить себе смену, стояли до последнего, пока не падали. Вот и он так. Паровоз поставили на ремонт в промывочной. Отработал он на ремонте и, сказав, чтобы его сменили, отправился в столовую, а потом спать в общежитие, не убедившись, что смена заступила. На второй день его забрали. До суда он три или четыре месяца просидел в тюрьме. Суд разобрался с документами, да и бригады вступились за него, и он был восстановлен на работе. (Николай Дмитриевич Бугров всю жизнь, до самой пенсии был машинистом тепловоза на железной дороге).

Как-то везли мы тяжелый состав американскими машинами двойной тягой («два шарика» – так мы называли американские паровозы). Уголь дали плохой. Целое поддувало и топка шлака набралось. Кидать больше некуда, пар удержать в котле невозможно, он начинал садиться. Тогда я решила на ходу хоть немного шлака вытряхнуть из поддувала. По технике безопасности этого делать никак нельзя. Но как быть, не будешь же поезд останавливать на перегоне.
Надела я ключ на штырь и встала на него ногой, чтобы вытрясти шлак, да и сорвалась с паровоза вместе с ключом. Хорошо, что помощник второго локомотива смотрел в это время в окно, а не бросал уголь в топку. Заметил, что я вылетела, и дал сигнал остановки. Думая, что меня задавило, все бросились ко мне. А я, бледная и испуганная, к счастью, осталась цела, упала удачно, только руки и ноги ободрала. Все обошлось, поезд доставили до места назначения вовремя.
Порой в поездку шли босиком, обуть было нечего. Нарядчики звонят: «Дойдите хоть до депо, здесь что-нибудь придумаем». А что придумывали? Иногда выдавали ботинки на деревянной подошве 44-го размера, мы их «шанхаями» прозвали. Идешь, а подошва не гнется, нога болтается, того и гляди, потеряешь обувку. Так мы отрезали от старой фуфайки засаленные мазутом рукава, завязывали, засовывали туда ноги и шли в 30-градусные морозы…»

В 1945 году Лиду Григорьеву откомандировали на курсы машинистов в Ленинград. Потом она вышла замуж за Колю Бугрова, но до 1950 года, пока не родилась дочка, работала помощником машиниста на паровозе. С этой профессией и потом не рассталась, только перешла на должность машиниста компрессорных установок. За свой труд неоднократно поощрялась руководством депо и отделения дороги, министерством путей сообщения.
В 1953 году у Бугровых родился сын, и лишь когда дети пошли в школу, Лидия Ниловна впервые осталась с ними дома. Но долго не усидела, освоила профессию брошюровщицы и так же честно и добросовестно трудилась до самой пенсии в бологовской типографии.
В 2006 году ее не стало – Лидию Ниловну проводили в последний путь…
Маргарита Сивакова